Мозг, в котором…

Могут ли наше сознание, воображение, память, эмоции, речь быть результатом биологической эволюции? Могут, считают современные исследователи развития Homo sapiens. Неоспоримого доказательства пока нет, но с каждым годом психологи, антропологи, этологи и нейробиологи подбираются к нему всё ближе. Важные аргументы в пользу этой гипотезы вносит и научная группа Филиппа Хайтовича, профессора Центра системной биомедицины и биотехнологий Сколтеха.

Древний нетворкинг

Наши интеллектуальные способности и эмоции могли развиться из-за стремления древних людей к общинной жизни. Такое предположение выдвигал сам Чарлз Дарвин. Однако тогда, в XIX веке, эта идея встретила сопротивление солидной части научного сообщества. Впрочем, как и теория происхождения видов. Сегодня мало кто спорит с эволюционной теорией Дарвина — разве что глубоко религиозные люди или приверженцы иных форм мировоззрения. Так вот, согласно логике дарвинизма, наши древние предки гораздо успешнее боролись с опасностями, возникающими буквально на каждом шагу, не поодиночке, а сообща. А чтобы создать сплочённую группу, им нужно было научиться отделять своё «я» от чужого, осознавать свои поступки, понимать действия соплеменников, подражать более продвинутым особям и передавать полученные от них знания детям.

Такое объяснение эволюции человеческого сознания называют гипотезой социального мозга. Её в экспериментах с человекообразными обезьянами и людьми подтверждают многие современные антропологи и психологи, в том числе Робин Данбар, Майкл Томаселло, Эндрю Уайтен, Ричард Бёрн, Николас Хамфри.

Кстати, Томаселло, развивая эту идею, пришёл к выводу, что именно коммуникативные навыки легли в основу более специализированных способностей — абстрактного и логического мышления.

Так что, не додумайся наши далёкие родственники до нетворкинга, не было бы ни науки, ни прогресса, ни, может статься, даже человечества.

«Cobrain-Аналитика» — российский проект по созданию информационно-аналитической платформы для сбора, хранения, анализа и обработки больших медицинских данных о головном мозге человека в различных состояниях и модальностях. В 2016 году проект получил поддержку Национальной технологической инициативы. Оператором Cobrain выступает Сколтех.

Проект отличают мультимодальный подход и комбинирование разных типов анонимизированных данных по одному и тому же пациенту. Миссия проекта — создание ценностей для медицинского рынка и внедрение уникальных инструментов анализа данных в практическое здравоохранение. Сегодня в систему «Cobrain-Аналитика» интегрировано множество компаний, биохолдингов и ведущих российских медицинских центров превосходства.

Большое количество мультимодальных данных, находящихся в системе Cobrain, позволяет строить предиктивные модели по заболеваниям мозга, анализировать динамику нейрозаболеваний, решать трудоёмкие задачи в рутинной практике врача. Дополнительно проект предлагает партнёрам программу по очистке ЭЭГ от шумов, мешающих анализу информации; конвертер снимков МРТ в удобные форматы.

Подробнее о проекте на http://cobrain.io/

Мозги отмороженные и живые

Аспирантка Аня Ванюшкина знакомит меня с машиной, при помощи которой исследует человеческие мозги.

— Это фантастический прибор! Совсем новенький масс-​спектрометр. На нём можно определить состав любого вещества, любой сложной органической смеси, живой ткани. Скоро я буду смотреть на нём состав метаболитов мозга больных шизофренией, — рассказывает Аня, мягко похлопывая устройство по белому корпусу.

Мы заглядываем в кабинеты лаборатории Центра системной биомедицины и биотехнологий Сколтеха, в которой работает научная команда Филиппа Хайтовича. За следующей дверью — сами мозги. В небольшом специализированном контейнере для доставки биоматериала из хранилища в лабораторию — пробирки с замороженными срезами самого загадочного органа.

— Вот тут как раз образцы мозга шизофреников... из Китая, — Анна показывает мне крохотную пробирку с замёрзшим желтоватым кусочком внутри и тут же прячет её обратно, чтобы не испортить биоматериал.

— Хм... впервые вижу столь отмороженный мозг, — шучу я, чтобы справиться с волнением. Не каждый день удаётся взглянуть на мозг китайского шизофреника. — Откуда вы их берёте?

— Человеческие покупаем в мозговых банках за рубежом. В России нет замороженных. А мозги макак, например, заказываем в зоопитомниках. Когда животное умирает, его тело используют на благо науки. Ладно, пойдёмте, я вас с живыми мозгами познакомлю.

Заходим в коворкинг, где работают аспиранты Хайтовича — команда молодых биоинформатиков. Уткнувшись в мониторы компьютеров, они молча клацают по клавишам.

— Илья, — нарушает тишину Анна. — Расскажи, пожалуйста, об исследовании, в котором вы сравнивали мозги шимпанзе, аутистов и здоровых людей. Можешь поделиться подробностями? Я знаю, что это интересно, но не в курсе деталей.

— Нечем делиться, — отрезает Илья, не поднимая головы, и удобнее устраивается с ноутбуком на пуфике.

— Ну как же... вы же увидели, что по сравнению с мозгом здорового человека у обезьян и аутистов ­понижен уровень глутатиона. Можно же предположить, связать...

— Вряд ли можно что-то с чем-то связать, — поддерживает Илью аспирантка Саша.

— Глутатион отвечает за окислительные процессы в мозге, которые у здорового человека идут одним образом, а у приматов и аутистов другим. Всё. Тут нельзя делать какие-то выводы, — упорствует Илья.

— Конечно, ты не можешь утверждать чего-то, но можешь хотя бы определить дальнейшее направление поиска, — не унимается Аня. — Ну, если подумать. В чём проблема аутистов? У них что-то не так с коммуникацией. У шимпанзе этот навык тоже развит не так, как у человека. Интересно было бы посмотреть, что там происходит на молекулярном уровне.

Комната наполняется гулом перебивающих друг друга голосов. Один за другим биоинформатики отрываются от компьютеров и втягиваются в спор. Похоже, теперь ребята видят больше выгоды в обсуждении, чем в уединённой работе. Кто знает, может, сообща они сформулируют интересную гипотезу или поймут, каких данных для неё не хватает. Ведь нетворкинг — сила, сделавшая из обезьяны человека.

В пользе коммуникации для индивидуального развития и прогресса человечества убеждает и то обстоятельство, что ни одно великое открытие не было сделано в одиночку. Взять того же Дарвина, автора эволюционной теории. Безусловно, он единственный, кто подробно и доступно изложил её. Но теория эта возникла в его голове не на пустом месте как божественное откровение, а стала результатом коммуникации учёного с работами современников и предшественников. Идею естественного отбора одновременно и независимо от него разрабатывал также натуралист, географ и антрополог Альфред Рассел Уоллес. Однажды он поделился своими соображениями с Дарвином. Тот был поражён сходством рассуждений и ещё больше убедился в истинности своей теории.

Существенное влияние на обоих учёных оказал эмбриолог Карл Бэр, который ещё в 20-е годы XIX века отмечал, что зародыши разных животных на первых стадиях онтогенеза практически идентичны и лишь на поздних этапах приобретают видоспецифичные различия. Да и после публикации «Происхождения видов» в 1859 году идеи Дарвина были бы нежизнеспособны, если бы не нашли сторонников.

Маленький, но не глупый

Раз, по версии большинства современных учёных-эволюционистов, наш вид выжил и поумнел только потому, что смог самоорганизоваться в социум, особи по отдельности наверняка стали гораздо слабее. Насколько это небезопасно?

Филипп Хайтович с коллегами из Института вычислительной биологии в Шанхае провели эксперимент, в котором сравнили мускульную силу спортсменов, шимпанзе и макак. Показатель силы высчитывался исходя из габаритов и массы тела. Удалось установить, что обезьяны обоих видов сильнее человека примерно в два раза. Учёные предположили, что ослабевание мышц у человека — результат адаптации, позволившей прокормить большой и энергозатратный мозг: он потребляет примерно 20 % энергии и работает постоянно.

— А не был ли наш мозг в какой-то момент пограничным адаптивным признаком? Как, например, чересчур богатое оперение хвоста у самца павлина, которое вроде как и плюс, потому что привлекает самок, но одновременно мешает удирать от хищников? — спрашиваю я Филиппа, только что освободившегося после рабочих совещаний.

— Да, кажется, что большой мозг — не очень выгодное приобретение, по крайней мере для тех, кто хочет эффективно размножаться. Ведь вскармливать большое количество потомства, которое имеет энергетически затратный мозг, сложно, — рассуждает Филипп. — А плодовитость важна для всех животных. Но вообще-то люди в этом деле очень успешны. Мы можем рожать детей каждый год, а наши ближайшие родственники, шимпанзе, — только раз в 4–5 лет. Если бы вреда от большого мозга было больше, чем пользы, мы бы просто не выдержали естественного отбора. Впрочем, на сегодняшний день палеоантропологи накопили немало доказательств того, что в последние 20 тысяч лет наш мозг уменьшался.

— Но глупее мы от этого не становились.

— Большой и умный мозг — не одно и то же. Было немало экспериментов, которые показали, что наши интеллектуальные способности и когнитивные функции не связаны напрямую с величиной мозга.

Так что не исключено, что через несколько тысячелетий наш мозг будет ещё меньше, — эволюция никогда не ставит окончательных точек, по крайней мере пока вид не вымер. А главное, ошибочно считать эволюцию процессом, заведомо направленным только на усложнение. Скорее это история про оптимизацию — она ведёт к выживанию наиболее приспособленных. Кстати, насчёт уменьшения мозга есть интересное предположение: возможно, дело в самоодомашнивании.

— Как это? Вы полагаете, что человек одомашнил самого себя?

— Почему бы и нет? Об одомашнивании вида свидетельствует сразу несколько признаков: повышение плодовитости, сокращение мышечной массы, то есть уменьшение физической силы, сохранение детских элементов поведения во взрослом возрасте, появление покорности и дружелюбия; изменения, связанные с терморегуляцией. А в некоторых случаях ещё и уменьшение мозга. У ряда видов это совершенно точно происходит. Доказано, например, что у домашних морских свинок мозг в среднем на 30 % меньше, чем у диких.

Гипотеза, что человек сам себя одомашнил, может казаться спекулятивной, но я принимаю её — без всяких доказательств, на уровне личного мнения. Я допускаю, что мозг Homo sapiens мог уменьшиться, чтобы энергетически было менее затратно часто приносить потомство и выкармливать его.

Сублимация не помогает

Эту смелую гипотезу Хайтович решил проверить со своими аспирантами из Сколтеха. Учёные взяли кусочки мозга из одной и той же области у млекопитающих разных видов, разбитых на группы по принципу домашний — дикий. В выборку попали собаки и волки, свиньи и кабаны, кролики и лесные зайцы, домашние морские свинки и дикие. И, как вы ­наверняка уже догадались, — человек, которому были противопоставлены обезьяны трёх видов: шимпанзе, бонобо (карликовый шимпанзе) и макака.

— Мы с коллегами сразу договорились, что это рискованный и в какой-то степени даже безумный эксперимент, а значит, в нём всё должно быть безумно, — предупреждает Филипп. — Поэтому мы не стали смотреть на гены и выявлять специфические мутации, отличающие диких животных от домашних. Мы сразу принялись искать значимую разницу в метаболизме мозга диких и одомашненных млекопитающих. Для этого у нас было всё что нужно: сами мозги и технологии, позволяющие идентифицировать все компоненты в составе мозга и точно определить самые тонкие биохимические изменения.

— То есть вы хотели проверить, отвечают ли конкретные биохимические реакции за поведение животных?

— Ну да. У многих эта затея вызывает скептическую реакцию вроде: «Что? Детерминанты поведения связаны с конкретными метаболическими процессами в мозгу? Да быть такого не может!» или «Это всё равно что пытаться определить склонность к агрессии по биохимическому составу крови». Но мы и сами понимали, что чётких корреляций может не быть. И вообще, как я уже сказал, мы ставили безумный эксперимент, о чём изначально договорились.

— Вам удалось выяснить что-то существенное?

— Удивительно, но да. Мы обнаружили в мозге диких млекопитающих наборы биохимических реакций, отличные от тех, что есть у одомашненных. Причём у разных видов диких животных эти наборы похожи ­между собой. То есть поведение всё-таки может зависеть от особых метаболических изменений в мозге. Это поразительный результат.

— Что же с человеком? Он оказался в стане одомашненных животных?

— Это была следующая стадия эксперимента. Человека и его ближайших родственников мы добавили, когда поняли, что биохимические реакции могут-таки отвечать за поведение. И по сравнению со всеми тремя приматами — шимпанзе, бонобо и макаками — человек действительно оказался более одомашненным. Но когда сравнивали с каждым видом обезьян по отдельности, то выяснилось, что люди всё-таки агрессивнее бонобо. Впрочем, этот эксперимент не завершён. Молекулярные данные анализировать сложно, и нам ещё многое предстоит перепроверить.

Но даже предварительные итоги этого исследования провоцируют на занятные рассуждения. Бонобо, оказавшиеся добрее людей, давно известны пикантным способом подавления агрессии. Эти приматы справляются с деструктивными эмоциями и поведением при помощи... любви. А если быть точнее, конфликтные ситуации они разрешают не драками, а совокуплением. Впрочем, человечество тоже не раз пробовало пойти по этому пути — вспомним Дионисии древних греков или аналогичные римские Сатурналии. Но, как видим, у нашего вида такой подход не возобладал над жестокостью.

— Почему же человечеству никакая сублимация не помогает справиться с агрессивностью? Ни любовь, как у карликовых шимпанзе, ни спорт. Даже Олимпийские игры, во время которых, по идее, должны останавливаться вооружённые конфликты, в ХХ веке отменяли из-за мировых войн.

— Когда агрессии слишком много, её не насублимируешься, она всё равно будет вырываться на передний план. Опять же, если рассуждать в логике эволюционной теории, возможно, именно агрессивность помогла нам стать такими умными. Было бы выгоднее сублимировать — мы бы так и поступали.

— Но если посмотреть иначе. Благодаря «подросшим» мозгам мы способны создавать оружие массового уничтожения. И в какой-то момент из-за неуёмной агрессивности можем его применить, истребив большую часть человечества. В чём здесь выгода?

— Вообще, эволюция и естественный отбор — это ещё и процесс вымирания. За всю историю развития жизни видов исчезло гораздо больше, чем существует сейчас. Поэтому ничего парадоксального в этом нет. Эволюция — жёсткая вещь, исчезновение видов — обыденность. Мы оказались агрессивнее, плодовитее, умнее неандертальцев, денисовцев, идалту, флоресских людей — они все вымерли. Из ближайших к нам видов в живых остались лишь шимпанзе, гориллы, орангутаны. И только потому, кстати, что долгое время наши среды обитания не пересекались. Сейчас их территория нам доступна, так что мы вполне можем поспособствовать вымиранию последних близких родственников. В принципе, мы это уже делаем.

Временной трюк

Те, кого встревожило известие об исчезновении обезьян, могут немного расслабиться. Во-первых, процесс эволюционного преображения — дело не быстрое. Не меньше 6,5 млн лет отделяют нашего дальнего-дальнего родственника — первого примата, который перемещался по саванне не только на четвереньках, но и, по всей видимости, на своих двоих, — от людей современного типа. Во-вторых, человечество может затормозить вымирание уязвимых и исчезающих видов, занимаясь их защитой. Так что речь тут идёт не о десятках и даже не о сотнях лет, а о более солидных отрезках времени.

Однако иногда эволюция совершает невероятные временные трюки — развитие происходит в предельно сжатые сроки. Так, например, случилось с накоплением когнитивных способностей у человека. Антропологи судят о формировании сообразительности, обучаемости и вообще разума по ископаемым останкам и артефактам, найденным на стоянках. Так вот, первые орудия охоты изготавливали ещё Homo habilis (2,3–1,5 млн лет назад); приручили огонь, скорее всего, Homo erectus (1,5 млн — 400 тыс. лет назад). Первые представители Homo sapiens появились примерно 200 тыс. лет назад и стали интенсивно развиваться: у них возникли ритуалы, они начали шить одежду, мастерить украшения и более совершенное оружие, рисовать в пещерах и разговаривать.

— Столь быстрое развитие психических функций и умений поражает. Понятно, почему многие отказываются верить в биохимическую природу сознания. Проще предположить, что тут не обошлось без божественного вмешательства или какого-нибудь чёрного параллелепипеда, как в «Космической одиссее» Кубрика. Дискуссии о генезисе разума идут до сих пор. Они не угаснут, пока исследователи мозга не найдут весомых аргументов в пользу биологической эволюции сознания, — рассуждает Филипп.

— Как ищет эти доказательства ваша научная группа?

— Мы следим за исследованиями антропологов, нейрофизиологов, эволюционных психологов. Последние, сравнивая поведение людей, шимпанзе и других человекообразных обезьян, выявляют когнитивные способности и поведенческие особенности, свойственные только людям. Мы учитываем эти данные и создаём на их основе дизайн собственных исследований, в которых тоже сравниваем разные виды. Используя масс-спектрометрию, высокопродуктивное секвенирование и биоинформатические алгоритмы, мы изучаем мозг человека и его ближайших родственников — ищем специфические различия в жировом составе мозга, в метаболизме, динамике образования синаптических контактов, параметрах активности генов, уровнях производимого ими белка. По сути, составляем карты метаболома, транскриптома, липидома и протеома мозга, на которых отмечаем найденные нами особенности, свойственные только человеку. А дальше формулируем гипотезы, доказав которые можно будет уверенно утверждать, что чёрный параллелепипед ни при чём.

— Каковы гипотезы?

— Мы взяли кусочек мозга из префронтальной коры у людей, шимпанзе и других приматов разных возрастных групп и увидели, что динамика формирования синаптических контактов у человека не такая, как у остальных. У приматов контакты активно образуются в течение первого года жизни, иногда двух. У людей же этот процесс остаётся интенсивным на протяжении всего детства; дальше замедляется, но совсем не прекращается даже в старости. На наш взгляд, это тесно связано с тем, что некоторые когнитивные способности, например память и логика, у людей развиты лучше, чем у человекообразных обезьян.

Разрыв в развитии интеллектуальных способностей шимпанзе и человека одной из первых отметила российский зоопсихолог Надежда Ладыгина-Котс. Она взяла домой шимпанзёнка Иони, ровесника её полуторагодовалого сына, и стала воспитывать и обучать обоих. В первые месяцы детёныш обезьяны ничуть не отставал от человеческого, однако позже его успеваемость резко снизилась. В 1935 году Надежда написала книгу «Дитя шимпанзе и дитя человека», в которой утверждала: «Шимпанзе не почти человек, а совсем не человек».

— Мы решили обосновать гипотезу, что синаптогенез, то есть образование новых контактов между нейронами, коррелирует со сложными психическими проявлениями, свойственными только человеку, — продолжает Филипп. — И сравнили мозги здоровых людей и обезьян с мозгами пациентов, которым диагностировали аутизм. В итоге увидели, что у человекообразных приматов и аутистов синаптогенез нарушен похожим образом. То есть можно предположить, что эти изменения связаны с нарушением коммуникативных навыков, которые необходимы для формирования других когнитивных способностей.

— Ваши аспиранты как раз спорили, можно ли связывать обнаруженный у аутистов пониженный уровень глутатиона, который, как я понимаю, участвует в формировании синаптических контактов, с нарушениями психических функций. Илья был убеждён, что нельзя.

— Да, конечно, утверждать это нельзя. Однако можно предположить наличие некой корреляции. Это очередная подсказка к вопросу, как именно человек стал умнее своих ближайших родственников. И что самое интересное, она может объяснить, почему «поумнение» произошло так быстро. В случае с синаптогенезом возникает даже не новый процесс, а лишь изменение в динамике существующего — у обезьян ведь нейронные связи тоже образуются, просто менее интенсивно и лишь в течение первого года-двух. Не так уж много мутаций нужно, чтобы ситуация изменилась.

— И для доказательства гипотезы надо бы найти эти мутации?

— Совершенно верно. Можно даже создать модельный организм, например обезьяну, и изменить её гены по этому признаку в человеческую сторону. Если бы в результате она поумнела, это стало бы легендарным открытием.

— Но делать это никто не собирается?

— Нет. Это очень долго и дорого. Только на поиск мутаций можно потратить целую жизнь, а уж чтобы создать обезьяну... Да и чёрт его знает, кем это существо окажется, вдруг оно будет умнее нас? Не хотелось бы, — улыбается Филипп. — Но если серьёзно, гораздо разумнее сейчас не зарываться с головой в поиски неопровержимого доказательства этой гипотезы, а искать и собирать данные, выдвигать предположения. И только если все остальные версии окажутся пустыми, тогда можно будет лечь костьми и найти заветные мутации.

Шестиэтажная кора

Группа Хайтовича работает как бюро расследований. Главная задача — найти как можно больше улик: они позволят даже без поимки преступника реконструировать детали произошедшего.

— Мы посмотрели на активность генов в разных слоях коры головного мозга человека и нескольких видов обезьян, — рассказывает Филипп о ещё одном любопытном исследовании, которое могло бы пролить свет на эволюцию человеческого сознания.

В коре обычно обозначают шесть слоёв — по преобладающему виду нервных клеток (пирамидные, звёздчатые, веретеноообразные и др.). В плане нейронов состав довольно строгий как у человека, так и у обезьян. Однако команда Хайтовича совместно с коллегами из Курчатовского института обнаружила странные изменения, связанные с другими клетками мозга.

— Кору можно представить в виде шестиэтажного дома. Так вот, мы увидели, что у человека на нижних этажах коры есть популяции астроцитов с аквапориновыми рецепторами. А у шимпанзе и макак таких астроцитов на тех же этажах практически нет.

Аквапорины — это белки, которые помогают астроцитам создавать барь­ер между кровеносной и центральной нервной системами и защищают ткань мозга от нападения иммунных клеток крови.

— Почему астроциты оказались именно там?

— Пока мы даже предположить не можем. В любом случае таких изменений у человека в разы больше, чем у шимпанзе, а значит, это не фоновые колебания, а что-то существенное. Не могли же у нас без последствий мозги набекрень пойти!

Баги в голове

«На рисунке изображены различия в биохимических реакциях, происходящих в мозге человека и наших ближайших родственников — шимпанзе. У людей в N раз выше уровень транскрипции белков Х, Y и Z — это лежит в основе развитого социального поведения и способности человека осознавать своё „я“» — так прозаично школьные учебники будущего могут объяснять биологическую природу нашего сознания.

Многие загадки, казавшиеся непостижимыми даже мудрейшим представителям человечества, спустя годы или столетия сдавались под натиском исследователей и кололись как орехи. А дальше попадали на страницы учебников в виде законов, формул и теорем, которые теперь зубрят школьники, готовясь к сдаче ЕГЭ.

Но если разгадка феномена сознания уже не кажется такой туманной и далёкой, может быть, и создание искусственного интеллекта, подобного человеческому, не за горами?

— В Европе уже пять лет работают над крупнейшим проектом — нейроморфным компьютером Human Brain Project. Вы, кажется, знакомы с его основателем Генри Маркрамом. Что всё-таки это будет за штуковина — искусственный мозг, обладающий разумом, подобным нашему?

— Тут часто происходит смешение фантастического и практического аспектов. Когда говорят, что это воссоздание человеческого сознания на цифровых носителях — это фантастический бред. У проекта вполне прикладная цель. Искусственный интеллект сейчас развивается на классической компьютерной архитектуре. А создатели Human Brain Project собираются, изучив работу синаптических контактов мозга и другие биохимические процессы, сделать архитектуру, подобную мозгу. Если это получится, на ней можно будет запустить принципиально новый софт. Он будет обрабатывать информацию так же быстро, как наш мозг.

— Понятно. Значит, никакого сознания, никаких чувств...

— Вряд ли, да и к чему это? Не думаю, что Маркраму пришла бы в голову идея создать сознательный искусственный интеллект. Он не планировал получить ответ на вопрос, где прячется наше сознание; его задача — сделать принципиально новый суперкомпьютер, который будет моделировать всё, начиная с прогнозов доходности финансовых инвестиций и заканчивая дизайном новых лекарств, гораздо, на порядки, лучше, чем современные машины. Причём даже выгоднее, если этот интеллект будет не в полной мере похож на человеческий. У нас в голове куча багов, мешающих нормальной, ясной аналитической работе: когнитивные ошибки, расстройства внимания и памяти. Машина будет свободна от этих ограничений и максимально заточена под решение конкретных задач.

— Прям как по канону естественного отбора: побежда­ет тот, кто больше оптимизирован и лучше приспособ­лен.

— Да, если эту технологию создадут, понятно, кто будет доминировать в мире. Американцы окажутся в стороне. Китайцы тоже. Хотя они не дремлют и где-нибудь в подвале уже собирают свой искусственный интеллект. Ещё более прагматичный и оптимизированный.

Опубликовано в журнале «Кот Шрёдингера» №1-2 (39-40) за январь-февраль 2018 г.

_{Подписаться на «Кота Шрёдингера»}