Заповедник за обочиной

Cвобода и тюрьма

«Пасвик» расположен всего в 25 километ­рах от промышлен­ного посёлка Никель. Тут на горно-металлургическом комбинате из медно-никелевой руды производят продукт с красивым названием файнштейн.

Если едешь из центральной части России, добираться до «Пасвика» проще всего через Никель. По дороге его видно издалека — в небо над городом впиваются тонкие шпильки заводских труб.

В десять утра улицы посёлка пустынны: основная часть жителей — рабочие комбината, они давно встали и уже вовсю трудятся. Брожу вдоль автобусной остановки, жду директора заповедника Владимира Чижова. Из-за поворота появляется автомобиль и тормозит рядом со мной.

— Утро доброе! — весело кричит, высунувшись из окошка, директор. — Прыгайте в машину. Сейчас увезу вас в иной мир — в дикую природу, где людей почти не бывает.

— Тут тоже людей почти не бывает, — пытаюсь шутить я в ответ, но получается мрачно.

Бодрый директор моему пессимизму не поддаётся — улыбается.

Дорожный указатель с надписью «Никель» позади.

Машина въехала в туннель из смешанного сосново-берёзового леса. Дальше деревья слева начали перемежаться зелёными лужайками, справа берёзы и сосны, как солдаты, выстроились за забором.

— Вы это, когда фотографировать будете, делайте так, чтобы система в кадр не попадала, — предупреждает директор.

— Система?

— Ну да, вот это пограничное ограждение из колючки. Это называют системой. Она всё время должна быть замкнута, вход открывают только ­пограничники. «Пасвик» как раз за системой. Он расположен вдоль реки Паз, а по её фарватеру проходит граница с Норвегией. С нашего берега можно Европу разглядеть.

Собственно, эта территория и была Европой до 1944 года: северо-­запад Кольского полуострова принадлежал Финляндии. Посёлок Никель тогда назывался Колосйоки — тот горно-­металлургический комби­нат, на котором сейчас работает большинство жителей посёлка, тоже построен финнами.

Во время Второй мировой, когда Финляндия стала союз­ницей Германии, сюда пришли фашисты. Они ­вывозили с комбината необходимый для производства ­техники никель. А вдоль реки Паз располагались укрепления немцев. В начале осени 1944-го финны вышли из войны с Советским Союзом и передали ему эти земли.

— Говорят, эта дорога была взлётной площадкой для немецких самолётов. Ну, пошли на взлёт! — Чижов прибавляет газу так, что проволочная система на фоне пестрящих берёз становится почти незаметна.

— А сотрудников «Пасвика» эта «система» не раздражает? Ведь нельзя прийти поработать, когда захочешь, пограничники всё время следят, — решаюсь задать мучивший меня вопрос.

— Хе-хе! Я, пожалуй, отвечу репликой одного моего друга — как-то привозил его сюда. Он ехал-­ехал, а потом увидел систему — погрустнел так. Я ему: «­Чего приуныл-то?» А он: «Знаешь, вот всё живу, думаю, что свободный гражданин свободной страны. А сейчас на эту колючую проволоку глянул и понял, что нет никакой свободы на самом деле, везде мы как в тюрьме».

Интерес и безразличие

За окнами по-прежнему лес, затянутый колючим поясом границы.

— Так, скоро будем на месте, доставайте пока свой пропуск, — предупреждает директор. — Заедем сейчас орнитологов заберём. А то они нас уже полчаса у ворот ждут.

Подъезжаем к зелёной бытовке. Из неё выходит парень в форме.

— Ваши документы? — заглядывает он в окошко машины. Протягиваем ему паспорта и разрешения на въезд в заповедник. Пограничник зависает над документами. Вздыхает. Разворачивается и направляется к бытовке.

— Куда он? — удивляюсь.

— Пошёл отмечать нас в своём журнале. Опять ведь ковыряться будет. Съедят нас орнитологи. Опаздываем мы.

— А позвонить им нельзя?

— Тут связь не ловит, а если и ловит, то преимущественно норвежская. За одну минуту разговора сдерут кучу денег. Мы не пользуемся.

— Рации?

— Глухо. Рельеф такой, что рации не ­берут. Мы проверяли. Решили просто договариваться о примерном времени встречи.

В дверях бытовки появляется пограничник и не спеша направляется к нам.

— Давай, залезай в машину, — торопит его Чижов. — Спешим мы.

Едем. Через несколько минут тормозим на обочине. За ней, в глубине леса, спрятан заповедник.

Идём к воротам границы.

— Чего вы там делаете-то каждый день, птичек, что ли, считаете? — сонно тянет пограничник.

— Считаем. Птичек и не только, — отвечает Чижов. — А хочешь завтра с ребятами в лес на целый день? Экскурсию тебе проведём, расскажем и покажем всё.

— Не-е-е, мне это неинтересно, — морщится парень, дёргает плечами, пряча шею поглубже в бушлат, и уходит вперёд.

Вот и ворота системы. За ними двое мужичков. Жмутся под козырьком стенда с картой заповедника, прячутся от дождя.

— Здорово, ребята! Простите меня: опоздал. Замёрзли? Бегите в машину греться, — директор жмёт мужчинам руки и знакомит нас: — Это наши орнитологи Юрий и Алексей. Вы давайте-ка в тепло, ребята. А мы на вышку сбегаем.

Промокшие и продрогшие учёные скрываются за деревьями. А мы взбираемся на холм, на вершине которого старая пограничная вышка.

— Высоты не боитесь? — спрашивает меня Чижов.

— Боюсь, но справлюсь, — заверяю я и с ужасом смотрю вверх.

Лезем. Красными от холода руками хватаюсь за железные перила. Размокшая от дождя ржавчина отваливается кусками и пристаёт к ладоням. Последний рывок — и перед нами огромный, шумящий и переливающийся зелёными волнами океан заповедного леса.

Настоящее и мнимое

Лето на Крайнем Севере похоже на промозглую московскую осень. А если ­собрался сюда в середине июня, надо готовиться к ещё более суровому испытанию, чем холод, ветер и дожди: к полярному дню. Солнце круглые сутки не заходит за горизонт, и время течёт иначе. Рабочий день может продолжаться до трёх ночи. А у неподготовленного приезжего и вовсе тянуться бесконечно.

С красными от бессонницы глазами утром следующего дня я тороплюсь к визит-центру «Пасвика» в посёлке Раякоски. Оттуда мы отправляемся за систему. На этот раз моим проводником будет Наталья Поликарпова, заместитель директора по научной работе, кандидат географических наук.

— Доброе утро! Сапоги надели? Свитер тёплый? Перчатки есть? Дождевик? — по-деловому, копаясь в машине и почти не глядя на меня, Наталья осведомляется о моей экипированности. На замдиректора очки в тонкой оправе, за ними слегка надменный взгляд, в движениях плавность и уверенность — она очень похожа на учительницу. Так и вижу Наталью в классе сидящей за столом и проверяющей тетради под тёплым светом лампочки Ильича. А вот учёным-полевиком её пока сложно представить.

— Так, коллеги, залезайте в машину! — вежливым, но командным тоном обращается замдиректора ко мне и орнитологу Алексею. — Юрий уже должен быть в лесу. Сейчас к нему присоединимся.

Я послушно усаживаюсь на заднее сиденье.

Едем к хранителям ключей от заповедника. Наталья мчит так быстро, что за машиной клубами поднимается пыль. Я вжимаюсь в сиденье. Алексей хватается за поручень над окном.

— Ну ты и гоняешь, — удивлённо и робко произносит орнитолог. — Чего так торопишься?

— Не то чтобы тороплюсь. Я вообще люблю скорость, — интеллигентным тоном отвечает Наталья, не сбавляя темп. А у меня в голове с треском рвётся шаблон относительно этой женщины с учительской внешностью.

Вдруг машина резко тормозит — я впечатываюсь лицом в переднее сиденье.

— Ой-ой! Смотрите, это кряква дорогу переходит. С выводком. Алексей, вы лучше видите, посчитайте, сколько за ней птенцов? — хлопочет Наталья.

— Раз, два… шесть. Ничего себе! Что-то рано она.

— Да, действительно, очень рано для нашего региона. Это значит, она уже в мае их высидела, вон какие большие. И так много. Мощщщная женщина! — Наталья поправляет очки и давит на газ. Громко рыкнув, автомобиль срывается с места.

Снова мы у зелёной бытовки. Опять проверка документов. Ожидание. Стенания учёных.

На этот раз с нами едет другой пограничник, на вид совсем мальчишка. ­Подойдя к воротам, он достаёт ключ, начинает ­ковыряться в замке. У меня внутри что-то трепещет, будто сейчас откроют портал в иной мир. Хотя, наверное, это так и есть.

— Долго вы там? — спрашивает парень в форме у Алексея, удаляющегося от пограничных ворот.

— Ну, ты жди тут. Не знаю, когда вернёмся. Может, через пару часов, может, только к ночи, — бросает через плечо орнитолог.

— Пойдём с нами! Сколько вас уговаривать-то можно, — отчитывает пограничника Наталья.

— Не, я у ворот подежурю, — переминается парень. — А тут медведи ходят?

— Ходят. Боишься? — лукаво смотрит на него замдиректора.

— Ну, мне же тут стоять неизвестно сколько.

— А ты песни военно-патриотические пой! Знаешь ведь какие-то? Медведь придёт, услышит и убежит куда подальше! Он их жутко не любит.

Знакомое и неведомое

По подтопленной тропинке двигаемся гуськом вглубь заповедника. Голенища резиновых сапог обвивает мокрая осока. Проходим мимо поляны с чахлой желтоватой травой. То ли выжег её кто-то, то ли вытоптал. Посреди поляны торчит ржавая двухсотлитровая бочка.

— Это что? — окликаю я шагающую впереди Наталью.

— А, это. Пойдёмте поближе, посмотрите, — замдиректора сворачивает с тропки, и я за ней. Наталья зачерпывает ладошкой дождевую воду, скопившуюся у края накренившейся бочки, размазывает её по крышке. На металле проступает надпись: Wehrmacht 1943.

— Скорее всего, фашисты, осевшие в этих лесах во время Второй мировой, хранили тут запасы топлива, — поясняет Наталья.

— А вы сюда археологов или историков не приводили? Интересно же тут всё изучить.

— Чтобы серьёзно тут всё исследовать, нужно предметы с собой забирать. А это сделать невозможно: граница.

— Да, и раскопки тут устраивать, конечно, нельзя.

— Разумеется, это особо охраняемая природная территория. Но я всё-таки очень хотела бы, чтобы тут поработали историки и хотя бы примерно объяснили, что и где располагалось, для чего предназначалось.

Идём дальше. По краю поляны тянется ­искорёженная узкоколейная железная дорога, загибается крюком и повисает над глубоким оврагом.

— Опасных артефактов тут случайно нет? Чего-то вроде «зуды» или «смерть-лампы»?

— Да-а-а, от ассоциаций не удержаться, — тянет Наталья, разглядывая рельсы. — Знаете… Мы не любим на эту тему распространяться. Но бывали случаи. Насколько я знаю, за чертой заповедника пограничники подрывались на старых военных снарядах.

Своё и чужое

Ещё до фашистов и до финнов на территории, которая сейчас принадлежит заповеднику, жили саамы — аборигены Северной Европы. Вдоль реки Паз стояли их жилища, они ловили рыбу, охотились, пытались пахать землю и занимались оленеводством. Так что в «Пасвике» помимо военных артефактов можно встретить следы хозяйствования древнего коренного народа Севера: вросший в землю плуг, остовы строений и колодцев.

— В советские годы часть саамов, живших на северо-западе Кольского полуострова, ассимилировалась с норвежцами, часть с финнами, — рассказывает Наталья. — А тех, кто остался здесь, переселили в Ловозерский район Мурманской области. Это восточнее, практически в центре полуострова. Там они свою культуру поддерживают, продолжают оленеводством заниматься.

— А в заповеднике северных оленей нет?

— Диких нет, — голос замдиректора звучит слегка раздражённо. — Домашние приходят иногда — олени норвежских саамов. Поедают наш ягель. Замучили.

— Куда у норвежцев свой ягель делся?

— Там всё съели уже. А восстанавливается он очень-­очень медленно. Вот смотрите, — Наталья сворачивает в сторону и увлекает меня за собой.

У наших ног, словно ковёр, расстилается светло-зелёный лишайник. В разных местах этого островка натыканы деревянные рейки с засечками.

— Тут мы следим за ростом ягеля — отмечаем на этих палочках его высоту, — поясняет замдиректора. — Медленно растёт, всего на 3 миллиметра в год. Это очень важный организм: если он исчезнет, нарушится кислотный баланс почвы и некоторые растения серьёзно пострадают.

Выходим к реке. Дальше тропка тянется вдоль берега.

На деревьях, что растут почти у воды, замечаю большие покосившиеся ящики. Напоминают скворечники — тоже с входом для птиц, только гораздо крупнее.

— Наталья, эти домики для кого?

— О! Это гоголятники. Только они уже необитаемые, конечно. Видите, ­какие кривые, у некоторых даже дна нет. Они остались с 1990-х, когда тут работал ­орнитолог Виталий Витальевич ­Бианки, один из основателей «Пасвика» и сын того самого Бианки, который писал детские книжки про природу и зверей. Он и на норвежской стороне такие дуплянки для гоголей разве­шивал. А потом следил за гнездованием этих водоплавающих, пересчитывал и измерял яйца в кладках.

— Что-то интересное выяснил?

— Ох, журналисты, всё бы вам что-то уникальное, — ­ухмыляется Наталья. — Ну как вам сказать… ­Однажды примерно такой же вопрос Бианки задали ­зарубежные журналисты. Он сначала возмутился. Потом подумал-­подумал и говорит: «Знаете, было кое-что необычное. Я заметил, что яйца гоголя на российском берегу отличаются от норвежских. Они примерно на пять миллиметров крупнее». Иностранцы так расстроились: мол, как это у России яйца больше?!

Гордость и простота

Впереди из-за деревьев показывается какой-то терем-небоскрёб — строение метров десять в высоту, полностью обитое досками, с двускатной крышей. Подходим ближе — замечаю на самом верху окна. Видимо, это орнитологическая вышка.

— Вот предмет нашей гордости — военный объект, превращённый в научный, — замдиректора проходит вперёд и останавливается у треугольной арки, входа на вышку. — Это был пограничный наблюдательный пункт, но в 1990-е его реконструировали. Мы оттуда редко наблюдаем за птицами, там небольшая выставка.

Поднимаемся по деревянным ступеням. На перекладине в самом углу постройки — гнездо, вроде бы даже с яйцами. Оно так хитро скрыто, что разглядеть сложно. На полу птичий и беличий помёт. Это только для людей вышка — музей, а для местной живности очень даже неплохая коммуналка.

На самом верху, в комнатке с окошками, памятная экспозиция — запечатлено торжественное открытие вышки в 1995 году. На снимках все радостные: первый директор заповедника Анатолий Хохлов, тогдашний заместитель директора по научным вопросам Ольга Макарова, ещё несколько сотрудников «Пасвика», не названных на фото, и… принц Филипп.

— Это тот самый Филипп, муж королевы Великобритании, мне не кажется?

— Да-да, это он, — улыбается Наталья. — Принц в то время был президентом Всемирного фонда дикой природы и гастролировал по заповедникам разных стран. К его приезду везде устраивали торжества. В «Пасвике» вот открыли недавно восстановленную вышку. Но вы же представляете, какой приём могли устроить в 1990-е на Крайнем Севере?

— Суровый?

— Вроде того, — смеётся Наталья. — Сотрудники заповедника собрали всю еду, что была дома, напекли каких-то булок, накрыли тут стол. Женщины надели народные костюмы. Бывшая замдиректора Ольга Макарова уже перед выходом из дома вспомнила, что надо будет чем-то ленточку разрезать, и схватила первые попавшиеся ножницы — маникюрные.

Филипп, значит, ходит вокруг ­вышки, важный, красивый. Его фотографируют. И тут Анатолий Хохлов предлагает торжественно прикрутить к вышке памятную табличку. Даёт в руки королевской особе саморез, отвёртку. Тот пару раз крутанул: только-только вогнал саморез в древесину, попозировал на камеру, будто он прикручивает, и уже собрался инструменты возвращать. А Хохлов и говорит ему по-простому: «Э-э, нет! Ты раз взялся за дело, давай его до конца доведи». Заставил-таки принца основательно закрепить табличку.

Прочность и хрупкость

От вышки мы направляемся в сторону полевого домика. У него тоже непростая история. Его отстроили несколько лет назад по эскизам норвежского учёного Ханса Сконнинга, который поселился на этих землях в 1900 году и занялся орнитологическими исследованиями. За семь лет наблюдений он составил самый полный на тот момент список птиц, обитающих в долине реки Паз: 172 вида. В настоящее время в «Пасвике» зарегистрированы 229 видов.

У домика Сконнинга нас встречают Юрий и Алексей.

— Пойдёмте скорее птиц спасать, а то найдём потом только окоченелые трупики, — зовёт нас Юрий проверять сети, в которые учёные ловят птиц для учёта и кольцевания.

— Так сильно могут запутаться?

— Конечно, сети-то прочные, хоть и тонкие. А птичка не понимает, что с ней произошло: попала в сеть и дёргается — вырваться пытается. Чем больше крутится, тем больше запутывается. Так и удушиться может.

— Потому надо каждые пять — десять минут делать обход сетей, — дополняет Юрия Алексей.

Выходим на поляну. Тут подальше от деревьев и кустов растянуты еле заметные, точно паутинки, орнитологические сети. Приглядываюсь к распоркам — а это складные удочки.

— Сети на спиннинге держатся?

— Ага, — улыбается Алексей, — недорого и удобно: опускать легко.

В центре паутинки бьётся крошечная светло-серая пташка.

— О, пеночка-весничка попалась, — Алексей подхваты­вает запутавшуюся птичку. — Тихо, маленькая. Сейчас-­сейчас.

Орнитолог кладёт пеночку спиной на ладонь — фиксирует крылья, большим пальцем той же руки прижимает ей лапки, чтобы меньше трепыхалась, и начинает медленно высвобождать голову.

— Шея у неё сильно обмотана, вот чуть-чуть бы потя­нули, и могла бы всё, — бормочет Юрий из-за плеча коллеги.

Мы с Натальей, замерев, наблюдаем за процессом.

— Вот, голову освободил, — комментирует свои успехи Алексей.

Птичка сразу принимается щипать спасителя за палец.

— Сколько птиц за день попадается? — спрашиваю.

— Если хорошая погода, то до нескольких десятков. Но это всё мелочи. У нас сети маленькие, всего четыре на три метра. Такими только воробьиных можно ловить, которые на взлёт или посадку заходят. Вот, например, на Куршской косе в Калининградской области — там сети профессиональные, гигантские, туда сотни птиц в день попадают, — рассказывает Алексей.

— И как же их всех успевают выпутывать?

— Там практикантов много, они помогают, — продолжает освобождать крылья пеночки учёный.

— И не страшно такое хрупкое существо неопытному студенту доверить?

— Нет, тут всё интуитивно понятно, — сделав пару лёгких, но уверенных движений пальцами, орнитолог скидывает нитки с крыльев. И вот у него в руке целая и невредимая птичка — вертит головой, сверкает крошечными глазками.

— Ура-а-а! — радуется Юрий, — смотрите, а на ней колечко. Ну-ка, чьё оно?

Алексей снова кладёт птичку на спину, приподнимает её тоненькую, как соломинка, лапку и рассматривает алюминиевое колечко.

— Наша, — говорит учёный, показывая выбитую на кольце надпись Moscow и идентификационный номер. — Что, пусть летит?

Он берёт птицу двумя руками. Сажает её на одну ладонь, второй несколько секунд слегка прикрывает сверху. И отпускает. Не сразу осознав, что мучения закончились, пеночка топчется, потом вздрагивает и в мгновение скрывается из виду.

— Идёмте, надо и вам кого-нибудь освободить, — обращается ко мне Юрий.

Обходим несколько сетей — пусто.

— Слышите: там наша звуковая ловушка стоит — колонка с записью птичьего пения. Туда птички чаще залетают, пойдёмте! — предлагает Алексей.

Подходим к колонке, из которой по лесу разносятся крики зяблика. Действительно, в сеть рядом с аудиоловушкой угодил вьюрок.

— Вперёд, не бойтесь, — подбадривает меня Юрий.

Красной, одеревеневшей от холода рукой беру тёплую пташку. От страха у неё так сильно колотится сердце, что я чувствую это всей ладонью.

— Птичка-птичка, не бойся! Я сама боюсь больше твоего, — приговариваю я и, вспоминая действия орнитолога, переворачиваю вьюрка на спинку, зажимаю лапки и начинаю снимать нитки с головы. Задубевшие пальцы не слушаются, вьюрок паникует и вертится — не то что пеночка в спокойных руках Алексея.

Минута наших с птицей мучений — и голова свободна. Продолжаю заниматься крыльями и лапами.

— Да-а, это ювелирная работа, конечно, — шепчет Наталья.

Скидываю ещё пару ниток, распутываю последний узелок на лапках — готово.

— А эта птичка неучтённая! — замечает Алексей и достаёт пакетик с колечками разных размеров. Подбирает нужное, берёт вьюрка за лапу и осторожно двумя пальцами закрепляет алюминиевую скобку. — Всё, можно отпускать. Видите, не так уж это и страшно.

Я открываю ладони, и вьюрок тут же исчезает, а вместе с ним и моё волнение.

Природа и человек

После нелёгкой миссии по освобождению птиц, выпив чаю в полевом домике, снова выходим в лес. Ветер с реки сразу пробирает до косточек. Мы с Натальей прощаемся с орнитологами и направляемся к выходу из заповедника.

— Зимой вы тоже в полях работаете или в это время тут совсем убийственный холод? — спрашиваю Наталью, пытаясь на ходу понадёжнее замотаться шарфиком.

— Работаем, конечно. Зимой мы проводим ­маршрутный учёт зверей по следам на снегу. Ходим на лыжах. Но лучше всего, конечно, в «Пасвике» летом, когда за птицами можно наблюдать.

— Почему орнитологом не стали, раз так птиц любите?

— Да я хотела. Но не справилась с ними, — признаётся Наталья. — Когда ещё училась на биофаке Рязанского госуниверситета, приехала сюда на практику. Мой научный руководитель посадил меня с утра под куст, дал в руки блокнот и говорит: «Сиди. Внимательно следи за птицами, никуда из-под куста не выходи. Делай заметки, а вечером я посмотрю, что у тебя получилось».

— И как?

— Никак. Сидела-сидела и толком ничего не зафиксировала. У меня зрение уже тогда плохое было. А здесь надо хорошо видеть. Вот, например, полетела птица с веточкой — нужно сразу распознать: что за птаха, что и куда несёт. При этом шевелиться нельзя: можно спугнуть объект наблюдения. В общем, я честно признала поражение. И решила зани­маться исследованием ландшафтов и ­картографией. Всё-таки масштаб изучаемых объектов тут намного больше.

Идём через луг. То здесь, то там из земли торчат рейки, на концах которых болтается что-то белое. Некоторые из них сломаны и затоптаны.

— Это что за разметка?

— Заметили клочки белого целлофана? Туда капают специальные пахучие вещества, на которые лезут пауки. Потом членистоногих можно собирать и изучать.

— А кто сломал часть ловушек?

— Скорее всего, лось. Не любит он, когда мы что-то своё тут городим и оставляем. Мне вообще кажется, что лоси — одни из самых умных диких животных. Вон видите тропинку? — показывает Наталья вдаль, где начинается густой лес, разбитый чётко различимой дорожкой.

— Думаете, это мы тропу натоптали? Нет, она лосиная. У этих копытных есть привычные им места, они любят ходить проверенными маршрутами.

Оставляем позади лосиную тропу и выходим на свою, человеческую. Я начинаю узнавать места — мы приближаемся к воротам системы.

— А животные не пытаются порвать колючую проволоку, не застревают? — интересуюсь я.

— Они не просто пытаются — они это делают. Наш орни­толог Юрий тут неподалёку косулю из проволочного плена освобождал. Лоси периодически ломают заграждения мощными рогами. Медведи рвут когтистыми лапами. Зверям же наплевать на наши границы.

Отзывчивость и равнодушие

— Эй, учёные, вы, что ли? — со стороны ворот слышен голос замученного пограничника.

— Сколько времени? — суетится Наталья.

Заполярное солнце коварно зависло в небе и сбило нас с толку. Я смотрю на часы:

— Десять вечера.

— Боже мой, а мальчишка-то до сих пор стоит!

Быстро бежим к системе. Под подошвами ­смачно чавкает месиво из травы и грязи. Вот мы и у ворот.

— Вы, это, все? Или кого-то ещё ждать? — спрашивает паренёк.

— Нет, остальные ночевать остались — выйдут только завтра вечером. Замёрз?

— Ага. У нас сейчас пост менять будут. Давайте я закрою и побегу.

— Не выдумывай, тебе тут несколько километров бежать придётся. Закрывай и садись в машину. Успеем к твоему начальству.

Залезаем в автомобиль. Парень садится вперёд. Наталья включает печку, лихо выруливает с обочины и резко газует.

— Чего же ты так замёрз? — замдиректора поворачивается к мальчишке и щупает его армейский бушлат. — Это кто тебе форму шил? Юдашкин, что ли?

— Наверно, — смущённо пожимает плечами пограничник.

— Что ж он её такую тоненькую сшил? Она ж не греет. Совсем равнодушен Юдашкин к защитникам Родины!

Подъезжаем к зелёной бытовке. Парень выскакивает из машины, бежит к сослуживцам. Мимо нас проносится грузовик цвета хаки. Из кабины выпрыгивает человек в форме, точь в точь такой же, как и молодые пограничники, только слегка шире в плечах и значительно объёмнее в талии. Мальчишки вытягиваются по струнке. Пузатый начальник встаёт перед ними и начинает что-то бубнить, словно молитву. Ребята смиренно повторяют за ним.

Пересменка закончилась. Наш пограничник собирается ехать домой на грузовичке, но останавливается и подбегает к нам.

— До свидания! Спасибо большое! — улыбается парень.

— Не за что. Чего в этой службе может нравиться? Пошли лучше к нам, учёным будешь, — шутливо зазывает Наталья.

— Зачем? Я хочу дальше военным быть, в чинах расти. У меня свои цели — здесь, а не в этой вашей заповедной зоне.

 

Опубликовано в журнале «Кот Шрёдингера» №10 (24) за октябрь 2016 г.

_{Подписаться на «Кота Шрёдингера»}