Леса обетованные

Московский поезд стоит на ближайшей к Борку станции четыре минуты в неделю: две в среду и две в пятницу. Впрочем, когда-то здесь даже платформы не было: говорят, лаборанты встречали и провожали профессуру со специальной табуреточкой.

Борок — временной портал, поворачивающийся то одним, то другим историческим боком. Трогательная елово-берёзовая провинциальность русских имений и величественный размах советской науки. Новейшие технологии молекулярной биологии по соседству с дикими лосями и розенбаумовскими утками.

А началось всё с Николая Морозова — сына местного помещика и крепостной крестьянки. Всю жизнь его бросало из революционной деятельности в науку и обратно. В 70-х годах XIX века он вместе с народовольцами взялся за пропаганду социализма среди крестьян и подготовку убийства Александра II.

Одновременно с этим Морозов успевал помечтать о поприще врача либо учёного, но от великих открытий его всё время отвлекали жандармы. Так он и балансировал между наукой и политикой, пока не оказался в Шлиссельбургской крепости, где написал 26 томов за 21 год. Иногда отвлекался на мазурку, с помощью которой лечил ревматизм. После 1905 года Морозов дописывал свои труды уже на свободе. Когда грянула Февральская революция, он по старой привычке сунулся было в политику, но любовь к науке взяла верх. Где-то продолжала ­вершиться история, но Морозов уже полностью погрузился в исследования.

За заслуги перед революцией Ленин вернул ему имение в Борке (так он стал единственным в СССР помещиком). Но большую часть времени Морозов проводил в Ленинграде, где руководил научным институтом, а здесь открыл биологическую станцию.

В Великую Отечественную следить за порядком в Борке было некому. В начале 50-х станцию задумали прикрыть, но тут в дело вмешался случай.

…Охотился как-то легендарный исследователь Арктики Иван Папанин в дремучем ярославском лесу на кабана. Сидит, значит, в палатке, пережидает дождь, а тут — раз! Приходит телеграмма из Москвы. Так, мол, и так, Иван Дмитриевич, надо в том лесу одну биостанцию захиревшую проинспектировать: закрывать, не закрывать?

Папанин поехал, осмотрелся. Глушь, болота, восемь биологов скучают, да крестьяне беспаспортные окают.

— А красивое место!

Так начался Борок.

Через четыре года, в 1956-м, посреди леса уже стоял институт, один из самых крутых мировых центров по изучению экосистем континентальных вод и типичное детище парадоксальной советской действительности: родился волей случая, вырос благодаря сильной личности, встал на ноги вопреки всему.

Сегодня институт напоминает грандиозный, но старый санаторий, чьё былое величие давно померкло от времени и дождей. Узенькие тропинки соединяют старые корпуса с тяжёлыми облупленными дверями на пружинах. Внутри широкие лестницы, стены, увешанные пыльными рукописными плакатами, дисковые телефоны на тумбах. Но Борок совсем не так пуст и запущен, как может показаться на первый взгляд.

Глава первая. Детство

// Первый год оттепели. Учёные возвращаются из ссылок и лагерей, через шесть лет Гагарин полетит в космос. Ещё через четыре года напечатают «Понедельник начинается в субботу» Стругацких. Советский интеллигент дышит полной грудью — наступила его эпоха.

В кабинете ведущего научного сотрудника Института биологии внутренних вод РАН Людмилы Буториной висят портреты: рачок полифем и Папанин в орденах. Второй встречается в местных лабораториях чаще, чем Путин в кабинетах поселковых администраций.

— Характер у них скверный, всё норовят сожрать друг друга, — вздыхает Людмила Григорьевна.

Речь, конечно, о рачках.

Приехав однажды в Борок, чтобы получше изучить зелёные водоросли, она осталась здесь навсегда.

— Я мужу говорила: «Ты с дивана чехол не снимай, запа­куем и обратно в Москву поедем». Ага, как же. Диван этот здесь и сгнил, — по-девчоночьи хохочет Буторина.

Ей 83 года, но разве что по паспорту. В Борке все выглядят молодо — покой и свежий воздух делают своё дело. Она не теряет вкус к мелочам, ведёт хозяйство по-интеллигентски бодро и смотрит немного лукаво, как человек, дочитавший интересную книгу раньше тебя. Он уже знает, что всё закончится хорошо, но тебе ни за что не расскажет.

Буторина — первопроходец Борка. 

Она застала времена, когда биологи и экологи по ночам разгружали баржи со стройматериалами, а масло, ­муку и колбасу завозили прямо на склад: магазинов ещё не было. Но время наступало сильное и счастливое, как расцвет Римской империи: спущен на воду институтский флот, строятся новые дома, закупается самое современное оборудование.

— На субботниках мы рыли траншеи для канализации. Как-то вечером после дружеских возлияний кто-то ­туда свалился да так до утра и просидел. Хорошо жили, как в грузинской деревне. Все друг к другу в гости ходили, общались с интересом и на равных.

Папанин для института делал всё. К нему с просьбой придут, а он: «Подожди, миленький!» И хватался за трубку: «Говорит дважды Герой Советского Союза Иван Папанин. Тут учёные пропадают! Мне для большого дела надо вот это и вот это!»

В 1950-х Папанин собрал в Борке блестящий преподавательский состав. Многих вытащил из лагерей. Его заместителем по научной части стал биолог-ламаркист ­Борис Кузин, тот самый, кому посвящены строчки Мандельштама: «Я дружбой был, как выстрелом, разбужен». Кузин провёл три года в казахстанском лагере за то, что слышал знаменитое стихотворение:

Мы живём, под собою не чуя страны, 
Наши речи за десять шагов не слышны, 
А где хватит на полразговорца, 
Там припомнят кремлёвского горца…

Одну из лабораторий возглавил гидролог Михаил Фортунатов, осуждённый на десять лет лагерей по делу о «Камчатской автономии». В институте работал Глеб Гончаров, потомок Натальи Гончаровой, жены Пушкина, от второго брака; выдающийся ихтиолог.

Утончённые привычки старой профессуры придавали советскому учреждению особый шарм. Гидробиолог Фила­рет Мордухай-Болтовской читал лекции о храмах; ­Борис Кузин писал стихи, брил голову налысо, всегда ходил в бабочке и целовал женщинам ручки. Комсомолки сначала шарахались, а потом привыкли.

Все эти гиганты эпохи превратили институт в уникальное учреждение, куда постоянно приезжали иностранные делегации.

— Однажды Мордухай-Болтовской уехал из Борка преподавать в Москву. Скучал, писал грустные письма: «Жизнь тут распоганая. Все полы пальто мне в троллейбусе пообступали». Я так теперь всем отвечаю, если что не так, — смеётся Людмила Буторина.

С рачком полифемом и своим будущим мужем она познакомилась в Борке. Почти одновременно. И тот и другой — любовь на всю жизнь.

— Рачок достался мне случайно. Надо было в чужой работе кое-что доделать, ну и вот, уже 55 лет доделываю.

Она знает про полифема всё: от способов коллективной обороны до любимых цветов.

Когда её дети играли возле пруда, она часами всматривалась в водную гладь, изучая степень плодовитости полифема. Когда засыпала больная скарлатиной дочь, она писала на кухне статью про полифемовские мускулы. Когда понадобились пробы из Петрозаводска, сгребла детей в охапку и села на поезд.

С любимым мужем она была в отпуске лишь ­однажды. А с рачком объехала полсвета: доклады в Англии и Франции, конференции в Германии и на Барбадосе. Рачок в семье был любим, хотя иногда муж в шутку ворчал: «Ну можно я хотя бы в кровати без твоего полифема полежу?»

В 1988 году директор института Николай Буторин умер от сердечного приступа. Тогда рачок спас Людмилу от отчаяния. Она села и написала докторскую.

Полифем вопреки своему названию ростом не вышел — меньше миллиметра. Но с ним не соскучишься. Новорождённые появляются в водоёме разными путями: наиболее часто от самок-девственниц (партеногенезом) или гамогенетических самок, продолжающих род традиционным для животного мира способом — откладкой оплодотворённых яиц.

В чём-то этот древний организм похож на наш: ест каждые двадцать минут, не спит и плохо переносит одиночество.

Полифем — существо беспозвоночное. Но бесхребетным его не назовёшь.

В большой стае эти рачки всегда объединяются в группы по полу, возрасту и степени голода. Находят жертву, окружают её и ждут, пока один из них не сделает рывок и не начнёт есть. Тогда остальные отпадают и собирают новую группировку. За сутки рачок преодолевает до тридцати метров. Ну, это как если бы человек ходил по тысяче километров в день.

— Эти ребята — настоящие хищники. Чтобы кто-нибудь мимо проплыл, а они не укусили? Не бывать такому. Плывёт мимо личинка — хвать! Плывёт следующая? Ту бросит и новую хвать! — Буторина эффектно изображает полифема-охотника.

— А полезные свойства у него есть? — придираюсь я.

— Ну есть, — без особого интереса констатирует моя собеседница, — его можно использовать для оценки качества воды в пруду или озере. Это видно по дыханию, потом в грязной воде они не создают стаи, да и строение ног меняется… Я про это как-то раз в Лондоне рассказала, и всё, — отмахивается она от приземлённого.

Заслуги полифема перед человечеством мало интересуют Буторину. Просто маленький рачок достоин исследовательской любви, как любое другое звено эволюционной цепочки.

— Зрение у него интересное! Самцы видят плохо, а вот самки-девственницы — до десяти сантиметров вокруг, лучше всех. Этим всё надо знать: кто, куда, зачем. Любопытные дамочки!

В своём доме с роскошным садом Людмила Буторина живёт одна, описывает американцам по электронной почте житьё-бытьё полифема в далёком озере Мичиган и очень ждёт новые экземпляры из Японии.

— Работы ещё очень много, а жизнь кончается, — неуверенно улыбается Буторина. Завтра с утра она снова настроит микроскоп, чтобы в тысячный раз посмотреть на своего героя.

И пусть весь мир подождёт.

Глава вторая. Совершеннолетие

// 1970–80-е. В науке правят бал физики-ядерщики. Спущены на воду атомные подводные лодки, ВПК съедает львиную долю ВВП и достигает пика своей мощи. Солженицын уже выслан из СССР. Время как будто остановилось.

— Сам-то рыбу всегда лучше вскроешь, — философски замечает ведущий научный сотрудник лаборатории экологической паразитологии Лариса Поддубная. — Ездила я как-то в норвежский Берген, чтобы с помощью глубоководного трала добыть со дна Северного моря древних цельноголовых рыб (химер), в спиральном клапане которых обитают загадочные парази­тические плоские черви, гирокотилиды. Вскрываешь полость, а по всему телу такие светленькие лапотушечки диаметром пять миллиметров.

Уже больше 35 лет Лариса Поддубная помогает этим малосимпатичным тварям восстанавливать своё семейное древо:

— Теперь мы их изучаем с использованием новых методов электронной сканирующей и трансмиссионной микроскопии. Раньше же классификация животных строилась на основе признаков, определяемых посредством одной только световой микроскопии. Современные методы позволяют переосмыслить сложившиеся представления об эволю­ционном становлении плоских червей.

Это значит, например, что для большой семьи всё тех же плоских червей появляются новые данные о том, кто кому какой родственник. Родословную приходится переписывать.

— Как паразитические черви произошли от свободноживущих?

— Чтобы в этом разобраться, я, например, изучаю древнейших моногеней и тех же цельноголовых химер. Кстати, результаты новейшей молекулярной экспертизы цельноголовых рыб свидетельствуют, что они появились около 400 миллионов лет назад и с того времени почти не изменились.

— Что же такое можно увидеть в микроскопе, чтобы сразу сказать: ого, а этот-то червь — брат вон того?

— А я вам сейчас покажу. Видите вот здесь шипы?

Под микроскопом они выглядят как достойное оружие против Чужих, Хищников и прочих врагов нашей планеты.

— Они точно такие же, как у трематод — другого класса паразитических червей. Такие признаки могут свидетельствовать о сестринской связи между группами.

— Вы можете вспомнить самый яркий эпизод в вашей практике?

— Гирокотилиды! Впервые я увидела их в Чехии, — взволнованно вспоминает Лариса Поддубная первое свидание с новым червём. — Коллеги их добыли, а я умоляла: «Ой, дайте мне!» Это очень интересные черви, я их потом восемь лет вот с такими глазами изучала.

Постичь любовь Буториной и Поддубной к своим подопечным обычной логикой нельзя. Тут скорее как в довлатовском анекдоте про грузина и шашлык: «Да потому, что он мне нравится!»

— Вы путешествуете просто так, для себя?

— Путешествую для себя, да, безусловно! Но больше как-то по работе…

Лариса Поддубная застала Борок на сломе эпох. Когда она приехала в 1978 году, ещё был жив Папанин. Один раз он вернулся в Борок с мешком ондатровых шапок — «для борковских, самых красивых, жён». В магазине продавали оленину и лосятину, а на главной улице высились берёзы и цвели яблони. Это потом их срубили, чтобы не упали на дома. Она жила в гостинице, участвовала в капустниках и думала, что скоро уедет, но лес околдовал и её.

— Тут очень хорошо, атмосфера к творчеству располагает. Опять же трамвай тебя не задавит, если на улице задумаешься, — блаженствует Поддубная.

А потом настало время перемен. Сначала они гремели где-то далеко, в Москве, так что здесь, на острове счастливой науки, никто даже не оторвался от ­микроскопа. Это потом исчезли продукты из магазинов, а за ними и зарплата. Тогда учёные завели огороды.

— Называлось это у нас «дураково поле». А я до этого и лопату-то в руках не держала никогда. Но ничего, даже красиво иногда получалось, — рассеянно вспоминает Поддубная. — Сейчас в Борке, конечно, многое меняется. Молодые ребята общаются друг с другом меньше: нет времени. Даже чтобы тебя просто пригласили на конференцию, нужно показать себя как уверенного специалиста. А вообще всё нормально у нас.

Лариса Поддубная прощается со мной и выводит на экран кровососущую моногенею, увеличенную в пятьсот раз.

Глава третья. Зрелость

// 1994 год. Борку исполнилось 38, а страна, в которой он появился на свет, уже три года как исчезла. Денег нет, наука развалена, есть нечего. Расставшись с кафедрами, научные сотрудники уходят в челноки и дальнобойщики. Мозги потекли на Запад.

На канал мягко опускаются сумерки. На том берегу женщины с серьёзными неподвижными лицами удят рыбу. Иногда из кустов невидимый охотник палит из ружья по упитанным уткам. Холодно и тихо. Редкий момент мечтательного единения с природой.

— Это ива ломкая самостригущаяся?

— Дихотомически так растут…

— Может быть мутация мужского клона.

Стайка ботаников шепчется вокруг тоненьких, будто прорисованных тушью, деревьев. Заведующий лабораторией систематики и географии водных растений Александр Бобров проводит экскурсию по окрестностям Борка для гостей международной конференции.

— Когда зимой пруд покроется льдом, нам будет настоящее счастье.

— И что вы тогда будете изучать?

— Да ничего, достанем коньки и начнём покатушки, — улыбается в бороду Александр.

Он из тех людей, что плохо вписываются в офисные интерьеры, а в лесу выглядят частью пейзажа.

— Вот эти деревья подточили бобры, — похлопывает он ­ладонью по стволу. — Судя по следам, ещё сегодня утром. Вообще, природа здесь восстанавливается. Деревни вымирают, лоси и медведи возвращаются.

— Наверное, охотников много?

— Есть, конечно, — кивает Александр. — Тут ведь либо свихнёшься, либо сопьёшься. Городских радостей никаких, надо себя как-то развлекать. Все массово встают на лыжи и коньки.

Александр ботаник. Учёных его возраста в Борке немного. Он приехал сюда после университета в самые смутные времена — в девяностые.

— Мы поколение последних, ещё советских учёных.

— И оно отличается от нынешнего?

— Да, образ учёного как романтика с гитарой уходит из науки. Время голых энтузиастов прошло. Сейчас учёными стремятся стать дети из интеллигентных обеспеченных семей, чьи родители понимают, что это путь к хорошей карьере и развитию. И ребята работают с 9 до 23. Нужно разбираться с правилами, писать заявки, переводить статьи. Постоянно куда-то ездить и общаться с коллегами. Грантовая система — штука трудоёмкая.

— Поэтому большинство исследований заточены под практический результат?

— Ну, от прикладных исследований фундаментальная наука никак не страдает. С современными технологиями процесс становится интенсивнее. То, что раньше ­можно было узнать, лишь годами наблюдая организм в микроскоп, теперь можно определить очень быстро, просто секвенировав ДНК.

Глава четвёртая. Новая молодость?

// 2002 год. Подошло к концу первое десятилетие российского капитализма. В моде европеизм (впрочем, ненадолго) и модернизация. Возвращается наука. Правда, не та, что прежде. Деньги дают строго опционально — по грантам и на внятные практические цели.

Человеку в гибридной кепке-ушанке некогда смотреть по сторонам. Он не прогуливается между ёлок — он торопится в лабораторию и размышляет о делах, коих у него множество. Через час презентация научного доклада. Надо успеть раздать задания лаборантам, ответить коллегам из Канады и угостить меня чаем.

Я пытаюсь догнать Максима Куликовского хотя бы на этой узенькой тропинке.

— Такой микроскоп стоит полтора миллиона — можно купить квартиру в Борке, — небрежно бросает Максим, бегло демонстрируя свои владения.

«Молодёжь» — так, с лаской в голосе, здесь называют сотрудников нулевых. Они все как на подбор обстоятельные, рассудительные и сдержанные. Служат делу эволюции и держат себя особенно строго. Максиму нет ещё и тридцати пяти, зато есть несколько миллионных грантов на исследования водорослей. Часть этих денег он и его коллеги тратят на обустройство современных лабораторий. Потихоньку сдирают старый линолеум, выставляют в коридор рассохшиеся стеллажи и бюсты Ленина. Мы беседуем с Максимом и его коллегой Евгением на пятачке победившего ремонта в окружении редких книг по классификации водорослей.

— Вам в терминах или попроще?

— Давайте попроще.

— Смотрите, фундаментальное — это мы нашли организм и идентифицировали его. Наши результаты используются при построении классификации организмов, их характеристик. Теперь практическое: а как узнать, что эта водоросль полезная, почему надо выращивать именно её? Биохимический состав изучается давно, некоторые представления о том, какие группы химических соединений и как действуют, имеются. Так что, с одной стороны, у нас есть заказ на конкретное соединение, а с другой — на поиск определённого вещества в уже известной группе химических со­еди­не­ний, продуцируемых данным организмом.

Водоросли имеют огромное практическое применение, особенно в фармацевтике. Кроме того, сейчас активно развивается аквакультура. Например, выращивают креветок в промышленном масштабе. Но на ранних стадиях, когда личинки ещё в инкубаторе, их смертность может достигать 50 %. Чтобы выживать и быстро расти, им нужно хорошо питаться. Поэтому производитель заинтересо­ван в качественном корме, а его можно производить из диатомовых водорослей.

Максиму и Евгению пора бежать на конференцию — слушать доклад турецких коллег.

— Пойдёмте с нами, посмотрите на иностранцев, они сюда очень любят приезжать. Здесь же спокойно поработать можно. Ни метро тебе, ни театров.

В 1950-е первые группы московских студентов Папанин заманивал в Борок невозможной в СССР двойной пропиской. Сейчас из столиц сюда приезжают работать редко. Молодые специалисты — это главным образом выпускники провинциальных вузов, часто педагогических. Приезжают из Ярославля, Владимира, Пензы. И делают серьёзную научную карьеру. Как, например, Денис Тихоненков. Он изучает гетеротрофных жгутиконосцев. Несколько лет работал в местной сельской школе, преподавая химию и физкультуру.

— Легко ли исследователю переключаться с одного вида простейших на другой? Они вообще похожи между собой?

— Простейших несколько сот тысяч видов. Они очень разные и, по существу, неродственны друг другу. Смотрите: это простейшее вот от этого по ДНК, строению клетки отличается в десять раз больше, чем я, например, от жабы.

— А с виду они похожи.

— Да, но не всё так просто. Вот это простейшее — предок многоклеточных животных, например лошади и нас с вами. А эта ветвь дала начало бурым водорослям. Они существуют в своём мире, но разделились на свободноживущих, которые питаются бактериями, и паразитов, в том числе человеческих.

— Получается, всё время можно находить новые организмы?

— В нашем случае да. Это новый вид слона найти сложно. Они большие, и их издали видно. Новое простейшее найти сравнительно легко. Да и история их изучения не столь давняя — началась с конструирования Левенгуком микроскопа в конце XVII века. Мне больше нравится изучать именно эти организмы.

— Почему?

— В капле воды целый мир! За слоном всю жизнь следить надо. А здесь проще: набрал проб, посмотрел в микроскоп, и уже можно какие-то выводы сделать. Одна клетка живёт несколько дней, и можно проследить смену поколений — как они адаптируются к разным факторам среды. То есть гораздо быстрее можно что-то понять на большом количестве особей.

— С эволюционной составляющей более или менее понятно, а как обстоят дела с практическим применением?

— Ну, например, мы занимаемся предками малярийных паразитов. От малярии людей умирает больше, чем от ­СПИДа. В тропических странах это проблема, очень важно понять, как эти смертоносные паразиты — самая совершенная машина для убийств — появились в цепочке эволюции. А произошли они от свободноживущих мирных предков.

Кроме того, простейшие, будучи первичным звеном — они и сами потребляют бактерии, и служат пищей для более крупных простейших, — играют важную роль в экосистемах и нужны для очищения водоёмов.

У Дениса на столе лежат игральные карты. Правда, это не классическая колода, спутница скучающих пассажиров. Вместо мастей и королей со свитой — разные виды простейших. Какой-то энтузиаст выпустил ограниченную партию, специально для одной конференции.

— Как вы проводите свободное время?

— Да я как-то больше работаю.

— Неужели работы настолько много?

— Ну, например, полевой сезон суммарно длится один месяц. Больше всего времени уходит на обработку проб: микроскопия, изучение ДНК — короче, лабораторная работа. Оставшиеся полгода — осмысление результатов, написание статей.

— А с коллегами много общаетесь?

— Конечно. Мы чай в лаборатории пьём. Два раза в день.

Кафешек в Борке нет, поэтому мы идём в столовую. Её тоже построил Папанин, и с тех пор в ней ничего не изменилось. Та же тяжёлая дверь на пружине, то же рукописное меню. Пюре с горошком: 27 руб. 50 коп., котлета по-киевски: 52 руб. 30 коп.

На раздаче суетятся румяные женщины из посёлка. Греют, солят блюда для учёных. Перекидываются с профессурой уютными фразами о погоде, о чём-то смеются. А очередь никуда не спешит, словно обедает дома.
Максим Куликовский, задумавшись, молча доедает борщ и тут же исчезает. Только шапка в окне мелькнула. Лариса Поддубная до столовой не дошла, осталась у микроскопа, но очень советовала попробовать сырники. Людмила Буторина обычно готовит дома, но сегодня зашла за сладким для гостей.

Тут же буфет. Предлагает пирожное «Школьное» и конь­як. Есть чипсы и сникерсы, но их, кажется, никто не ­берёт. У витрины несколько посетителей в комбинезонах, высо­ких сапогах и шапках. Ручаюсь, вы не сможете с ходу определить, кто из них кандидат наук, а кто тракторист. Оба вернулись из леса. Один собирал пробы, другой стрелял уток.

— Это наш местный бар, — шутит Александр Бобров. — За его спиной толпятся раскрасневшиеся на холоде ботаники.

Замёрзшие руки передают напитки. Турки и девушки отогреваются чаем, вечно весёлый японец решил попробовать водку. Идёт неторопливый разговор о вегетирующих лютиках, то и дело соскальзывающий на грибы и домашние заготовки.

Кажется, ещё чуть-чуть, и кто-то затянет песню, но ботаники вежливо раскланиваются и разбредаются по тёмным тропинкам в свои гостиницы.

Борок по-курортному безмятежен. Даже большая вода здесь есть. Прямо за лесом Рыбинское водохранилище и Волга. Река, в своей законной силе, добирается до самых деревьев и могла бы запросто скрыть всех нас под водой, но сейчас отступила и открыла лесу беззащитное дно. Под ногами проседает мёрзлый камыш, а где-то впереди скользит едва различимый белый корабль.

 

Опубликовано в журнале «Кот Шрёдингера» №5-8 (19-22) лето 2016 г.

_{Подписаться на «Кота Шрёдингера»}